— Ну, похоже, у нас тут два обиженных ежика. Или вдвоем обижаем одного. Особенно в последнее время, когда проснулись страхи и угрозы.

— Да, конечно. И та партия, и эта партия хочет обидеть ежика, чтобы достичь блаженного состояния нирваны, согласно своему представлению об идеальном мире, который не более чем мираж. Но не стой на пути к нашему миражу!

Недавно мне попались воспоминания одного любителя музыки. Он пишет, что после событий 1940 года в течение почти 50 лет он не мог слушать Чайковского. Потому что Чайковский для него — представитель той силы, которая в 1940 году совершила в Латвии то–то и то–то. Аналогично, как мы знаем, происходит, например, в Израиле, где Вагнера до сих пор считают персоной нон грата. Если кто–то осмеливается играть Вагнера, то он вполне может быть подвергнут обструкции со стороны ортодоксов.

Мария Васильевна Розанова, издатель, мастер крылатых выражений, жена Андрея Синявского, критика, писателя и публициста, арестанта, как–то заметила, что «эмиграция — это капля крови нации, взятая на анализ». Мне кажется, что это определение характеризует не только эмиграцию. Оно вполне применимо и к внутренней эмиграции, которая тоже находится под прессом и готова изгнать из себя все представления о культуре как сдерживающем факторе. Отчасти такая же сдерживающая функция придана религии, но и религиозные основы нам не указ. Остается физиология? Ленин будто бы сказал о самодержавии, что это гнилая стена: ткни — и развалится. Мы можем сказать, что слой культуры сегодня настолько тонок, что ткни — и развалится. Я не говорю, что культура — это гнилая стена, но сейчас культура — это очень тонкая прослойка между физиологией и многообразием жизни.

— Но коль скоро мы приближаемся к скотине, кто (что) тогда носитель национального, если не культура?

— Одно из определений культуры: культура — это кодированная система запретов. А мы в пороговых обстоятельствах склонны эти запреты снимать, как луковую шелуху. Культура — это некая одежда, фиговый листок, который прикрывает наше животное происхождение. Но когда наступает опасность, так хочется отбросить этот фиговый листок, просто сил нет, как хочется сбросить. Кто–то сдерживается, а кому–то невмгототу…

Хорошо бы, чтобы сугубо национальное и культурное перемежалось. Замечательный образец того, как национальное, помноженное на культурное, держит человека, и не только одного, дает видеозапись концерта 2011 года на Большой эстраде в Межапарке, когда Имантс Кокарс в свои 90 лет дирижирует хором, исполняющим Manai dzimtenei. Он, Кокарс, с трудом ориентируется на своей дирижерской трибуне, ему нужна помощь: где стать, куда идти, но, как только он только взмахнет рукой, все напасти, болезни, возраст исчезают, остается только доминанта — плывущая песня… А хор, вдохновение, особенно на лицах у девушек… Многозначительная, впечатляющая картина, тем более что и оператор хороший, сумел выбрать и показать.

В каждой культуре можно отыскать такой вдохновенно–умиротворяющий сюжет, пусть и не часто он будет встречаться. Да часто и не нужно.

— Вы сказали «капля крови», и я вспомнил о сетованиях, что русская культура Латвии якобы выведена за скобки «материнской культуры». Так ли это?

— Думаю, что нет. Например, я не понимаю, что вкладывается в понятие «маленькая нация». То, что мы имеем право не делать того–то и того–то? Или можем претендовать на то–то и то–то? На самом деле это очень похоже на типичный комплекс неполноценности. Мол, мы маленькие, не предъявляйте к нам никаких требований, претензий. Это какое–то самоотрицание права на полноценное существование. Мне кажется, что такое сознание — и даже в большей степени, чем латышам, — присуще и русской, русскоязычной части Латвии. Вот говорят: мы подавлены здесь, мы ограничены здесь, нас не любят здесь, мы лишены молока матери–родины, и вообще, что хорошего можно найти в Назарете… Говорят, это что–то вроде мазохизма, даже если для части подобных наших представлений есть реальная основа. А по–моему, место под названием Латвия довольно удобное и удачное место для самовоспитания, для самоограничения как одной стороны, так и другой.

— А вот Сергей Кара–Мурза как–то написал: «Сама русская культура порождает русофобию, это наша генетическая хроническая болезнь». То есть в самой русской культуре заложено что–то такое, чтобы русских боялись?

— Поскольку Европа в сегодняшней ситуации — правоцентристская организация, а Россия считается идеецентристской организацией, то между этими двумя конструкциями непременно должно быть некое противостояние, должна быть некая состязательность. Одна сторона основывается на праве, другая — на идее и на попытке воплощения этой идеи в жизнь, пренебрегая правом. Одни действуют, я бы сказал, по правилам, по закону, а другие — по понятиям.

— Право — всего лишь консервированные понятия.

— Не всегда. Я бы сказал, что понятия — комментарий к праву. Как путешественнику позволяется пренебрегать постными днями, так понятия — это разрешение на выход за пределы права при особых обстоятельствах.

— Похоже, что у нас «особые обстоятельства» всегда. И вместо диалога культур — фобия. Тот же Дмитрий Сергеевич назвал неевропейским поведением большевизм и национал–социализм. А в постсоветский период — войну в Сербии и отношение к русским в Прибалтике.

— Частично можно согласиться с Дмитрием Сергеевичем. Но вот Борис Федорович Инфантьев, живший одновременно в нескольких национальных средах (отчасти отсюда его многопонимание), показал в своих статьях, как в латышских текстах относятся к православным и старообрядцам. Оказывается, реакция совершенно разная, хотя с точки зрения национального происхождения и те, и другие — русские. Но старообрядцы для многих латышских авторов — идеал трудолюбия, взаимоподдержки, нравственности… Получается, что старообрядцы, как в Риме для Тацита варвары, — это идеал по сравнению с погрязшими в разврате римлянами.

Но я не совсем понимаю, что хотел сказать Дмитрий Сергеевич. Вот, например, Александр Исаевич Солженицын считает, что события 1917 года — это преимущественно внешнее воздействие на Россию. Но не слишком ли большое значение мы придаем внешним факторам? Ведь значительная часть событий проистекает из наших внутренних побуждений, стремлений, желаний, фобий и так далее. Европейское поведение сегодня в некоторой степени дискредитировано. Кроме того, сегодня часто говорят, что общелиберальные идеи для России являются или слишком ранними, или вообще ненужными… Предпочтение отдается стремлению к поискам и демонстрации собственного пути. О нем Россия всегда заботится, но доказательств возможности собственного пути немного. И я не знаю, возможен ли такой путь в сегодняшнем техногенном мире. Хорошо бы еще, чтобы так называемые большие страны в поисках собственного пути не забывали о так называемых малых странах. У больших стран страшная инерция движения; влекомые этой инерцией, они проходят мимо ценнейшего опыта стран малых, теряют способность к реальному диалогу.

(Продолжение в следующем номере)

9 октября 2014. №41

Tweet